Об участии сибиряков в Великой Отечественной сказано не мало. О буднях войны рассказывают бойцы и командиры Уральского добровольческого танкового корпуса.
Не смотря на то, что наша библиотека достаточно юная – в 2025-м мы отметим 45-летие – в фонде библиотеки есть уникальные издания. Особая гордость – личная библиотека известной волгоградской писательницы Надежды Петровны Малыгиной (1924-1987).
Надежда Малыгина – доброволец, добивалась отправки на фронт с первых дней войны. В армии с 1942 года. В 1943 перевелась в Уральский добровольческий корпус и была медсестрой в танковом батальоне Пермской бригады. Спасала жизнь бойцам и командирам, была несколько раз ранена, контужена. С боевыми частями дошла до Берлина и Праги. Награждена орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны I степени, медалями «За боевые заслуги», «За освобождение Праги», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».
Готовясь к совместной с Государственным архивом Волгоградской области презентации выставки, приуроченной к 100-летию Н. П. Малыгиной, проводя Малыгинский урок, участниками которого в 2024 году стали около 200 студентов ВолГУ и Университетского колледжа, мы с трепетом перелистывали страницы сборников воспоминаний ветеранов Уральского добровольческого танкового корпуса. Эти воспоминания обжигают. Мы, не обожжённые сороковыми, не представляем того, что пришлось им пережить.
«Добровольцы» – первое издание об истории и боевом пути Уральского добровольческого танкового корпуса, подготовленное ветеранами корпуса в честь 20-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне. Перед вами текст воспоминаний Н. П. Малыгиной из этого сборника.
Однажды ночью
Бои спутались, переплелись в памяти, стёрлись дни и числа и забылись имена. Но то, что произошло 30 марта 1945 года, помнится хорошо.
После полуторамесячных боёв в нашем батальоне осталось четыре машины и эти четыре танковых экипажа удерживают высотку, вклинившись далеко вперёд во вражескую оборону. На высотке – фольварк: каменный двухэтажный дом, огромный пустой коровник. Танкисты сидят в машинах, голодные, скованные вражеским огнём. НЗ – неприкосновенный запас сухарей и консервов – съеден. На исходе третьи сутки, и в доме ничего нет съестного, кроме соли и эрзац-кофе.
Все с нетерпением ждут атаки. Любой самый трудный бой кажется легче, чем нервное, напряжённое ожидание его.
Ночь. Автоматчиков у нас нет. А у противника есть, они могут в темноте незаметно подползти, уничтожить танки. Поэтому двое из экипажа дежурят в окопе перед машиной, а двое – в машине.
Каждую ночь вдоль дороги, ведущей к нам в фольварк, завязывается перестрелка: это ребята из сгоревшего в последнем бою танка пытаются доставить нам еду.
В подвале нас трое: начальник штаба, увязавшийся с батальоном в атаку, я и офицер-танкист без машины. Он сидел в углу, жевал соломинки и ругался:
– Какого дьявола торчим здесь? Жрать охота, курить охота.Мы молчим. Говорить, двигаться, думать не хочется. Растянуться бы и лежать неподвижно! И как избавиться от этой тупой, сосущей пустоты в желудке? Я тоже жую соломинки, но это не помогает.
Противник ведёт по фольварку огонь. Стены подвала и пол дрожат от близких разрывов. Входит комбат капитан Ёлкин. Он говорит, что радировал замполиту – никого больше к нам не посылать.
– Потому что уже трое погибли, пытаясь доставить нам продукты.Потом комбат водит по карте пальцем и говорит начальнику штаба что-то о наступлении.
– Ну, пора!Мы выходим из подвала. Ночь густая, чёрная. Через равные промежутки времени темнота прочерчивается косяком трассирующих пуль. Вдоль шоссе, по которому к нам ползли ребята, повисают ракеты, и тогда вокруг становится светло. Мы жмёмся к стене. Потом чернота снова окутывает холм.
Тишину прерывает рокот моторов, лязг гусениц. Наши танки выходят из укрытий, выстраиваются на дороге. Значит, в бой. И вот на самых малых оборотах, почти бесшумно колонна из четырёх машин движется вперёд. Дорога кажется бесконечной, потому что, пройдя несколько метров, «тридцатьчетвёрки» останавливаются. Высунувшись из люков, командиры машин вслушиваются в ночь.
Мне всё кажется, что слева, снизу, от подножия холма доносится гул моторов. Когда «тридцатьчетвёрки» останавливаются, гул этот тоже прекращается, но чуточку позже. «Это у меня от голода звенит в ушах», – думаю я. Но гул этот услышали и другие. Комбат спрыгнул с танка, внезапно остановил наши машины, и тот приглушённый гул стал слышен отчётливо. Наши орудия повернулись влево. Но стрелять комбат запретил: вдруг там – наши.
Долго шли так: мы по верху, они – где-то внизу, не видимые нами. Нервотрёпка эта, видимо, надоела им, потому что оттуда вдруг полоснул пулемёт. За ним сразу же бабахнуло орудие. Снаряд разорвался далеко, но осколком капитану Ёлкину разорвало мочку уха. Когда я перевязывала его, он говорил начальнику штаба:
– Ещё побьём друг друга. Надо кому-то ползти туда.
Они замолчали. Я понимала: некого послать. Не из экипажа же брать человека.
– Разрешите мне? – попросила я.
– Давай, – помолчав, сказал комбат.Сердце стучит. Приходит мысль, что откос, может быть, заминирован. Я ползу и думаю: «Хоть бы не было мин. И хоть бы не стрелял пулемёт. И хоть бы никто не полоснул из автомата…» Ползти вниз под гору очень неудобно. И трудно сдерживать шумное, свистящее дыхание. Наверное, это от слабости. Я стараюсь не думать об опасности и всё-таки упорно думаю о ней. Может быть, поэтому силуэты танков возникают как-то неожиданно. Несомненно, это – «тридцатьчетвёрки»! Стоят, чего-то ждут.
Я лежу, чтобы отдышаться, и думаю: «А вдруг это не «тридцатьчетвёрки»? Вдруг вражеские танки?» Прижимаюсь поплотнее к земле и ору во всю силу:
– Эй вы, черти полосатые! Чего в своих стреляете? Если же вы гитлеровцы, то сдавайтесь! У нас тридцать танков! – и, вжавшись в землю, жду пулемётной очереди.
А в ответ нестройное: «Ура! Наши!» И какие-то непонятные, слившиеся воедино, но родные, русские слова.Через несколько минут разведрота с десантом уходит дальше влево, а мы – уже на полном газу – мчимся прямо по шоссе. Завязывается танковый бой. Пошли в наступление наши фланги.